Пароль — Родина - Лев Самойлов

Как же Илье не помнить! Сколько раз он забегал в эту столовую, если оказывался со своей машиной невдалеке от железнодорожной насыпи.

— Так вот, затеяли там кутеж фашистские офицеры. Только пьянку начали… — Семен Петрович даже сплюнул от волнения. — Взрыв! Недокутили, значит, всей компанией в преисподнюю попали. И шито-крыто, виновник неизвестен.

— Не нашли?

— Куда там. Людей-то расстреляли много, ни в чем не повинных. Хватали на улицах, кто на глаза попадался.

— Сволочи! — коротко выругался Илья.

— Расстрелять или повесить — это у них вроде детской забавы, — с горечью продолжал старик. — Недавно арестовали двадцать человек, видать, донес кто-то… Повели на базарную площадь вешать в назидание остальным. По пути одному арестованному удалось сбежать. Так что же ты думаешь? Гестаповцы какого-то паренька из толпы вытащили и вместо того, сбежавшего, повесили, чтобы, значит, точную цифру соблюсти. Вот такие дела у нас творятся. — Семен Петрович тяжело вздохнул и умолк.

Машина подъезжала к вокзальной площади.

Калужская вокзальная площадь! Терехов даже не узнал ее. На ней громоздились развалины. На изуродованном фасаде самого вокзала висела вывеска со свастикой и с незнакомыми немецкими словами. Задрав вверх длинные жерла, стояли три зенитных орудия, а у входа на перрон и с другой стороны здания вокзала Илья заметил несколько танков, бронемашин и мотоциклов. Площадь была безлюдна, лишь у зениток прохаживались часовые в шинелях с поднятыми воротниками, в низко нахлобученных солдатских пилотках.

Дома, мимо которых неторопливо катился грузовик, почерневшие, с выбитыми стеклами, казались могилами. На этой всегда людной и шумной площади Калуги было тихо, немцы будто погасили все живое.

Один из часовых, заметив машину, мельком глянул на номер городской управы и безразлично продолжал свой путь: пять шагов вперед, пять — назад.

Очень скоро «газик» проехал мимо Баррикадной улицы.

— Я сойду, Семен Петрович, — не поворачивая головы, предложил Илья. Он продолжал сидеть за рулем, пристально глядя в запотевшее стекло кабины.

Решение сойти именно здесь, у Баррикадной, у Ильи возникло только что. Он вспомнил: этой улицей ездили ребята до войны на учебный Грабцевский аэродром Осоавиахима. Может быть, немцы его приспособили для своих машин?.. Хоть издали глянуть…

— Очумел, что ли? — сквозь зубы процедил Барыбин. — Здесь охраны полно. Аэродром недалеко.

«Ага, значит, я не ошибся, — подумал Терехов. А старик продолжал:

— Проедем еще немного подальше, свернем в переулок налево, там и сойдешь. К себе потопаешь или куда еще?

— К себе. Вот только не знаю, жива ли бабка?

— Жива старая.

— Одна или, может, кто въехал?

— Одна. Ваша хибарка господам не подходит.

Старик понял смысл вопроса Ильи и дал на него нужный ответ.

— А Зина?.. Зайчевская. Помните? Как она? — опять спросил Илья.

— Зина с фабрикой эвакуировалась. Тревожилась перед отъездом, что от тебя писем нет.

Терехов облегченно вздохнул. После всего услышанного им от Семена Петровича было радостно сознавать, что его подруга в безопасности.

Но вот и переулок. Простились молчаливо, крепким рукопожатием, как старые, верные друзья. Уже повернувшись, чтобы уходить, Илья услышал шепоток Семена Петровича:

— Загляну вечерком. Адресок знаю. Насчет работенки покумекаем и вообще потолкуем.

— Спасибо. Заходите обязательно.

Грузовичок, зафырчав, отъехал, и Терехов остался один.

Чувство одиночества, горечи и тоски с силой сдавило сердце Ильи. Когда человек возвращается в родные края, его обычно радует все: и узкая улочка, по которой когда-то бегал с обручем, а потом шагал на работу, и место первых встреч и свиданий с любимой, и скверик, что зеленел неподалеку от автобусной остановки… Кажется, даже булыжники на неровной мостовой, и те знакомы тебе и радуют глаз старожила… А сейчас город, в котором Илья родился и прожил свою недолгую жизнь, был совсем не похож на родную, милую Калугу. Израненная, искалеченная, закопченная… Разве это Калуга? Разве это город его детства, его юности?

Начали появляться прохожие. Они шли, понурив головы, почти прижимаясь к стенам домов. Русские люди, коренные калужане, избегали встреч с «завоевателями», ибо от них можно было по любому случаю ожидать всего: оскорбления, удара, выстрела. Стоять на месте нельзя. До дома оставалось еще пять кварталов, и Терехов понимал: чем раньше удастся добраться, тем меньше риска встретиться с гитлеровцами.

Начинался новый день. Солнце щедро, не по-зимнему слало лучи, и покрытая тонкой снежной коркой земля оттаивала, обнажалась, становилась сырой и мягкой.

Переулок выходил на улицу Ленина — центральную улицу Калуги. Другого пути к дому не было.

На повороте, в самом конце переулка, разведчик обратил внимание на вывешенное на заборе объявление военного коменданта. Окаймленное черной рамкой, объявление казалось траурным извещением.

«Граждане города Калуги ленивы и работают плохо. Те из граждан, которые не будут выполнять приказов городского головы и его помощников, будут отмечены и наказаны.

1. Граждане, которые недобросовестно работают или которые не работают назначенное количество часов, будут приговорены к денежному штрафу. Если деньги не будут уплачены, виновные будут подвергнуты телесному наказанию.

2. Те граждане, которые назначены на работы и не явились на них, будут подвергнуты телесному наказанию и не будут получать продовольствия от города.

3. Те граждане, которые уклоняются от работы вообще, будут высылаться из города.

Текст этого извещения читался с трудом, в нем чувствовалась какая-то не свойственная русскому языку скованность, окаменелость. «Наверное, перевод с немецкого», — догадался Илья и даже вспотел от внезапного приступа негодования и злости. «Ленивы и работают плохо…» Как мало и плохо знал немецкий комендант калужан. Терехов вспомнил общегородские и комсомольские воскресники. Сотни, тысячи жителей, и старые, и малые с кирками, лопатами, мотыгами шли добровольно, без принуждения, трудились, благоустраивая родной город. Парк, деревья на улицах — все это сделано руками калужан.

На одном из таких городских воскресников Терехов познакомился с Зиной Зайчевской, веселой, смешливой работницей швейной фабрики, ставшей потом ласковой и преданной подругой.

Илья тряхнул головой. Сейчас не место, не время для воспоминаний. Он — в разведке. Не просчитаться, не ошибиться, не вызвать подозрений. Молчаливо уступать дорогу фашистским солдатам и офицерам. Не удивляться ни новым названиям магазинов, ни разрушенным зданиям; безразлично проходить мимо развешанных на заборах приказов и объявлений, словно уже давно прочитанных и знакомых…

Нужна была железная выдержка, чтобы выполнять этот, данный самому себе, внутренний приказ. Пока все шло хорошо. Разведчик старался держаться поближе к заборам и домам, спокойно проходил мимо встречных, нигде не задерживался.

Первый раз выдержка изменила Илье, когда он оказался на центральной площади. Виселицы! Илья видел их впервые. На некоторых слегка раскачивались трупы. Не спеша Терехов прошел мимо и, скосив глаза, прочел надпись на русском языке:

«Партизаны! Такая участь постигнет каждого, кто будет мешать власти».

Как потемнело в глазах! Как задрожали руки! Кажется, окажись рядом фашист, Илья позабудет обо всем, бросится на врага и станет душить, рвать, грызть. Но он мгновенно подавил в себе чувство ненависти и злобы. Только крохотные бусинки крови выступили на губах.

Еще не раз больно сжималось сердце Ильи, пока он шел к родному дому. Неубранные баррикады на Советской и Кировской улицах; разрушенные здания гостиницы, почты, телеграфа; горы битого кирпича на месте гостиных рядов… Вот, наконец, и нужный тупичок. Здесь в каждом домике знавали Илюшку Терехова, рано схоронившего отца и мать, паренька хоть и озорного, но отзывчивого к беде товарища, внимательного к бабке — Матрене Ильиничне Ступеевой, вынянчившей внука.

Илья пониже натянул ушанку и направился к четвертому от угла одноэтажному дому.

Открыла бабка. Илья вначале даже не узнал ее. Маленькая, сморщенная, в низко повязанном платке, она напоминала монашку.

В доме было холодно. Дрова выдавали только тем, кто выходил на работу, а Матрене Ильиничне в сентябре сорок первого исполнилось семьдесят девять лет.

Старушка не заплакала, увидев внука. Она охнула, прижалась к его груди и зашептала не то слова радости, не то молитвы. Только в комнате, усадив Илью и примостившись рядом, бабка спросила негромко и строго:

— Ты, Илюша, как в город попал? Невдомек мне, по себе или по какому делу?

И на этот раз не повернулся язык у Терехова, чтобы солгать, возвести поклеп на себя перед родным, близким ему человеком. Не отводя глаз от лица старухи, он ответил коротко, словно выдохнул: